приехал прямо домой, вместо того чтобы отправляться к этим своим друзьям: я смогла бы его успокоить. Но теперь я рада: лучше сначала дать отцовскому гневу остыть.

Высказав таким образом то, что тяжело лежало у нее на сердце, миссис Хэмли стала спокойнее и, отправляя Молли переодеться к обеду, поцеловала ее со словами:

— Ты — истинное божие благословение для всякой матери, дитя мое. Ты проявляешь такое милое сочувствие ко мне в радости и в печали, в гордыне — потому что я так горда была всю прошлую неделю, так самонадеянна — и в разочаровании. И то, что ты будешь четвертой за обеденным столом, убережет нас от этой тягостной темы: в иное время присутствие в доме человека со стороны удивительно помогает.

Молли обдумывала услышанное, пока надевала свое ужасное, преувеличенно модное клетчатое платье в честь новоприбывшего гостя. Ее неосознанная вассальная преданность Осборну ничуть не пострадала от его неудачи в Кембридже. Она лишь возмущалась — справедливо или нет — Роджером, который, казалось ей, поспешил привезти дурные вести как подношение на домашний алтарь по случаю своего возвращения.

Она спустилась в гостиную, не испытывая в душе ни малейшего расположения к нему. Он стоял рядом с матерью, сквайр пока еще не появлялся. Молли, когда она открывала дверь, показалось, что они стояли, держась за руки, но сказать наверное она не могла. Миссис Хэмли сделала несколько шагов ей навстречу и представила ее сыну так задушевно и ласково, что Молли, в невинности и простоте, знакомая лишь с манерами Холлингфорда, которые не отличались церемонностью, готова уже была протянуть руку для рукопожатия тому, о ком так много слышала, сыну таких добрых своих друзей. Ей оставалось лишь надеяться, что он не заметил этого ее движения, так как не сделал ни малейшей попытки ответить на него — лишь поклонился.

То был высокий, могучего сложения молодой человек, оставлявший скорее впечатление силы, нежели элегантности. Его смугло-румяное лицо было довольно угловато, волосы каштановые, глаза карие, глубоко посаженные под густыми бровями. Он имел привычку щуриться, когда хотел рассмотреть что-нибудь получше, и глаза его при этом казались еще меньше. У него был большой рот с чрезвычайно подвижными губами, и другая его привычка заключалась в том, что, находя что-то смешным, он противился желанию рассмеяться, отчего губы его забавно подрагивали и морщились, пока наконец чувство юмора не одерживало верх, черты лица не смягчались и не расплывались в широкой, солнечной улыбке, и тогда его красивые зубы — единственная его красивая черта — белой вспышкой озаряли смуглое лицо. Эти две его привычки — щурить глаза, усиливая их зоркость, что придавало ему строгий и задумчивый вид, и подрагивать губами, прежде чем позволить себе улыбнуться, отчего на лице его появлялось выражение искреннего веселья, — сообщали меняющемуся лицу большее разнообразие оттенков в проявлении чувств «от смеха к хмурости, от строгости к веселью», чем это свойственно большинству мужчин. Девушке, которая в этот первый вечер не всматривалась внимательно в незнакомца, он просто показался «тяжеловесным и неуклюжим» и «таким человеком, с которым она, конечно, никогда бы не смогла поладить». Он явно нимало не заботился о том, какое впечатление произвел на гостью своей матери. Он был в том возрасте, когда молодые люди ценят уже состоявшуюся женскую красоту гораздо более, чем юное личико, какое бы большое очарование оно ни обещало в будущем; когда они мрачно ощущают, как трудно найти предмет для беседы, говоря с девушкой, еще не избавившейся от подростковой неловкости. К тому же мысли его были заняты совершенно иными предметами, о которых он намеревался ни в коем случае не проговориться, но при этом не желал допустить тягостного молчания в присутствии разгневанного и недовольного отца и робкой, огорченной матери. Он видел в Молли лишь дурно одетую и довольно неловкую девушку с черными волосами и умным личиком, которая могла помочь в поставленной им перед собой задаче — поддерживать непринужденную общую беседу до конца вечера, — могла, если бы пожелала, но она не пожелала. Она сочла его разговорчивость признаком бесчувствия; этот непрестанный поток слов на незначительные темы удивлял ее и казался ей отвратителен. Как мог он продолжать веселую болтовню, когда рядом сидела его мать, почти не притрагиваясь к еде, стараясь изо всех сил, но безуспешно сдерживать подступающие к глазам слезы, когда нахмуренный лоб его отца был мрачен и ему явно было — по крайней мере, поначалу — не до болтовни сына? Неужели у мистера Роджера нет ни капли сочувствия? Она, по крайней мере, покажет, что у нее это сочувствие есть. Она решительно отклонила предложенную ей роль заинтересованного слушателя и возможного вопрошателя, и старания Роджера все более напоминали усилия человека, бредущего через трясину. В какую-то минуту сквайр заставил себя заговорить, обратившись к дворецкому: он ощутил потребность в некоем внешнем стимуле — в вине лучшего, чем обычно, сорта.

— Принесите бутылку бургундского с желтой печатью.

Он произнес это тихо, так как не был расположен говорить в своей обычной манере. Дворецкий ответил так же негромко. Молли, сидевшая молча поблизости от них, слышала их разговор.

— С вашего позволения, сэр, — бутылок с этой печатью осталось не более шести, а это любимое вино мистера Осборна.

Сквайр резко обернулся, и в голосе его послышался гневный рык:

— Я сказал — принесите бутылку бургундского с желтой печатью!

Дворецкий удалился, недоумевая. Что любит и чего не любит «мистер Осборн», было до этого дня законом для всех в доме. Если ему нравилось какое-то особое блюдо или напиток, какое-то определенное место или сиденье, какая-то определенная степень тепла или прохлады, его пожелания должны были неукоснительно выполняться: ведь он был наследник, у него было слабое здоровье, он был самый умный и талантливый в семье. Все работники в имении могли сказать то же самое: желал ли мистер Осборн, чтобы то или иное дерево спилили или, напротив, оставили, появлялась ли у него та или иная идея относительно дичи в охотничьих угодьях, или он отдавал какие-либо необычные распоряжения на конюшне — все его пожелания имели силу закона. Но сегодня было приказано подать бургундское с желтой печатью — и оно было подано. Молли отозвалась на это тихо, но решительно: она никогда не пила вина и потому могла не опасаться, что мужчины наполнят ее бокал, но в знак открытой преданности отсутствующему Осборну она прикрыла маленькой смуглой рукой свой бокал на то время, пока вино не обошло вокруг стола и не оказалось в полном распоряжении Роджера и его